– За такое прощать не след, – назидательно произнес Иоанн, медленно цедя слова. Он не столько говорил, сколько размышлял вслух. – Мое прощение – пагуба и соблазн для всех прочих. Иной решит, коль я одного простил, то… Да и не ведаешь ты всего, фрязин. Я ж вместях с ним еще кой-кого повелел в пыточную привести. И у Никитки Одоевского вина поболе, нежели у Воротынского. Так и не простил он мне своей сестрицы [70] . А уж Михайла Морозов и сам своей злобы супротив меня не скрывает. Слыхал бы ты, что он тут на дыбе сказывал. И как токмо язык у нечестивца повернулся?! Решил, поди, что раз моим дружкой на свадебке с Анастасией Романовной был да из пушек под Казанью славно палил, так я ему и укорот не дам. Да за такие речи не токмо ему – всему роду укорот надобно дати. И дам, ей-ей, дам! [71]

Я осекся на полуслове. Перед глазами тут же встало задумчивое лицо Никиты Романовича, первого воеводы полка правой руки в битве под Молодями. Не из умниц, но и не из дураков. Опять же поставленную задачу задержать продвижение орды Девлет-Гирея он тогда выполнил на сто процентов. Морозова я помнил хуже. Под Молодями среди воевод его не было, а в ливонском зимнем походе он был вторым в полку правой руки, а тот, как правило, все время шел гораздо севернее нас, и я боярина практически не видел.

Но как бы там ни было – все равно не дело. А ведь там, в Ливонии, царь практически угомонился. Я уж понадеялся, что до него дошли мои убеждения. И вроде бы он тогда согласился со мной, что нет смысла проявлять излишнюю жестокость, которая лишь поначалу внушает страх. Потом-то как раз наоборот – люди тупеют от бесконечных казней, и им становится на все наплевать. Оказывается, урок пошел не впрок. Стоило слегка отлучиться, как он опять за старое.

И что мне теперь делать? Защищать сразу всех троих? Не потяну. Кого-то придется оставить ему на зубок, иначе этот вампир с голодухи вообще никого не помилует. Звиняйте, ребята.

«Я не волшебник – я только учусь», – виновато сказал Золушке маленький паж феи.

– Про них я вовсе ничего не ведаю, а потому и не говорю, – угрюмо сказал я. – А что до Воротынского, то можно его и в опалу отправить. Где там его жена с детишками? В Белоозере? Вот и его туда же. Телесного здоровья ты ему уже не вернешь – каты твои на совесть потрудились, от души, но все равно – если даже он к следующему лету помрет, ты в том неповинен.

Иоанн оперся на посох и вновь задумался. Я почесал в затылке, но дополнительных доводов в защиту своего предложения там не отыскал. Впрочем, мне все равно не удалось бы их высказать – царь поднял голову и произнес:

– Вот ты его и повезешь. Один раз приставом побывал, управился, – напомнил он мне о Колтовской, и я стыдливо потупился. – Мыслю, что и вдругорядь управишься.

– Как повелишь, государь, – вздохнул я.

Но управиться мне не удалось. Да, наши предки хоть и были гораздо ниже нас ростом (про размер обуви вообще молчу, иначе современные девушки обзавидуются), хоть и не знали прокладок, тампонов, жвачек и шампуней от перхоти, зато были гораздо закаленнее и выносливее. Глядя на страшные раны на спине Воротынского – хорошо потрудились изверги, и на его жуткие ожоги, особенно на боках, я сознавал, что мне хватило бы четверти, а то и вовсе десятой части для вечного упокоения прямо там же, в пыточной. За глаза. Утверждаю неголословно – сравнивать было с чем. Достаточно припомнить скромный десяток ударов кнутом, которые гуманист Ярема к тому же отвесил мне вполсилы. Так ведь я – мужик в расцвете. Возраст Христа. А Воротынскому шестьдесят. Но всему есть предел, а царские палачи в своем усердии его переступили.

Винить мне себя вроде бы не в чем – сделал все что только мог, и даже чуточку больше, но осадок на душе оставался. Несмотря ни на что. Не помогло и то, что сам князь раз пять просил у меня прощения за то, что худо обо мне подумал. Да и последние его слова были адресованы не сыновьям, не жене, а мне.

– Прости, Константин Юрь… – шепнул он еле слышно и, не договорив, затих.

Навсегда.

«Акела испустил глубокий вздох и начал Песню Смерти, которую надлежит петь каждому вожаку, умирая».

А просьбу его я выполнил и назад поворачивать не стал, хотя до Москвы было гораздо ближе, чем до Белоозера. Но раз пообещал не хоронить в «гадючьем гнезде», значит, так тому и быть. Передал тело с рук на руки семье и даже принял участие в похоронах. Мало народу присутствовало в тот солнечный июльский денек на кладбище Кирилло-Белозерского монастыря – семья, пяток стрельцов, столько же моих ратных холопов да еще десяток монахов.

Но зато прощались мы с ним, как с истинным полководцем, воздав воинские почести. Воевода их не просто заслужил, но трижды. Так что самый первый на Руси ружейный залп над могилой прозвучал именно 22 июля, в день памяти Марии Магдалины, в лето 7081-е от Сотворения мира, индикта первого, на тридцать восьмой год государствования Иоанна Васильевича, а царствования его Российского – двадцать пятый, Казанского – двадцать первый, Астраханского – восемнадцатый…

Прощай, князь «Вперед!»!

«Доброй охоты! – сказал Маугли, словно Акела был еще жив, а потом, обернувшись, кинул через плечо остальным: – Войте, собаки! Сегодня умер Волк!»

Глава 18

Раздача долгов

Иоанн воспринял весть о смерти своего полководца тоже с печалью. Но он расстроился по иной причине, более прозаичной и шкурной – слишком рано тот умер. Как ни крути, а выходит – скончался от пыток, пускай и не в темнице. Крайним же в его смерти он сделал… меня.

Да-да. Я не уберег, я не вылечил, я недосмотрел и вообще ничего не сделал. Он потому и принял меня не отдельно, в келейной обстановке, а выслушал на заседании Боярской думы, хотя и куцего состава, поскольку дело было все в той же Александровой слободе – чтоб все видели, кто виноват в случившейся трагедии, а после громогласного разноса тут же объявил мне… опалу. Мол, убирайся в свое поместье и носа оттуда не показывай – зрить тебя не могу, яко не уберегшего жизнь лучшего воеводы на Руси.

Думал, расстроюсь. Впрочем, я даже не успел отъехать из слободы, как он ближе к вечеру снова позвал меня, но на этот раз принял тайно и с легкой долей смущения, которое чувствовалось в его голосе – даже чудно стало, заметил, чтоб я не сильно горевал. Мол, он вообще-то хоть и горяч, зато отходчив. Вот и сейчас, поразмыслив, пришел к выводу, что я не так уж сильно и виноват – господь дал, господь и взял, – и в конце обнадежил. Жди, мол, фрязин. По осени непременно пришлю за тобой.

Наверное, рассчитывал, что обрадует. Да мне бы тебя хоть до самой смерти не видать – только радовался бы. К тому же задачу ты свою выполнил, невесту мне сосватал, пускай и почти. И вообще, мне этот отпуск весьма и весьма кстати. Теперь сам пригляжу, как там гнездышко для медового месяца готовят. Опять же траур по матери Маши все равно закончится только поздней осенью, аж в ноябре, и времени у меня навалом. Но…

Как говорит одна очень хорошая поговорка: «Человек предполагает, а судьба располагает». Хотя в моем случае было наполовину, то есть отчасти и я сам оказался виноват в том, что случилось. Или все-таки судьба припомнила мне Осипа, встав на сторону…

Впрочем, обо всем по порядку.

Уехать мне хотелось наутро, спозаранку – поганое место эта Александрова слобода, и задерживаться в ней лишний час я не собирался, но… Не зря говорят: «Хочешь развеселить бога, расскажи ему о своих планах».

Припасы в дорогу мы покупали на торжище в самой слободе. Там-то мой Тимоха и заприметил Осьмушку. Точнее, тот сам к нему подошел – уж больно захотелось похвастаться. Оказывается, наш христианнейший из государей не просто его отпустил – взял к себе на службу. Куда-куда – на Пыточный двор, разумеется. Уникальный случай, когда царь проявил доброту и гуманизм. Даже чудно. Хотя чему я удивляюсь – рыбак рыбака видит издалека. Что Рюрикович, что остроносый – у одного душа гнилая, и у второго смердит – хоть нос затыкай. Правильно в народе говорят: «Бог любит праведника, а черт ябедника».